Ганин Дмитрий

Рассказ, посвященный человеку, которого я уже очень давно не видел и никогда не увижу. Антураж навеян незаконченным рассказом из дневников Кафки. Но в остальном — совсем другая история. С огорчением обнаружил, что далеко не все прочитавшие рассказ поняли, О ЧЕМ он.

Посвящается Ганину Ф. Ф.

Он жил в доме недалеко от железнодорожной станции.

Каждое утро он просыпался и долго смотрел, как пылинки танцуют в лучах утреннего солнца, которые влетали в окно и рисовали на стене большие солнечные пятна. Затем он вставал, одевался, причесывался у старого зеркала в огромной раме, и выходил на улицу. За порогом была одна и та же погода. Ясный осенний день конца сентября. Порой в полдень солнце пекло по-летнему, но к вечеру вместе с тенью приходил холод осени. Он брал ведро и шел к колодцу по ту сторону железнодорожного полотна. Колодец всегда напоминал ему что-то давно забытое, словно когда-то он видел его где-то далеко, не здесь и не сейчас. Он пил прямо из ведра, затем тащил воду в дом, снова пересекая насыпь. За ночь листья засыпали крыльцо и тропинку у дома. Он брал метлу и тщательно подметал крыльцо и двор. На углу стоял огромный клен, листья на нем были желтые и хрупкие — вот-вот оторвутся и полетят. И клен осыпался листвой каждую ночь, но листьев на нем словно и не убавлялось. Сразу за домом начинался легкий лесок с молодыми сосенками и елочками, но дальше вглубь деревья становились могучее, ели росли выше, и лес превращался в тайгу. Он никогда не ходил туда. Хотя там всегда было тихо и темно. На краю чащи он находил поваленные сухие деревья. Он их распиливал и нес к дому, где складывал в поленницу. Чтобы вечером затопить печь.

Около девяти утра с востока доносился громкий гудок, а затем раздавался стук колес. Это приближался поезд. Он ехал неспешно по дороге, стонали рельсы, и клубы пара окутывали сарайчик, когда поезд проезжал мимо его дома. Паровоз, который тащил состав, был очень старый. Такие уже давно не производили. Даже он не помнил таких чудовищ. В его время составы уже тянули тепловозы. А вагоны были пассажирские, выкрашенные черной блестящей краской, с двумя белыми полосами вдоль по центру. Поезд уходил на запад, и исчезал за поворотом, свистя на прощание и выпуская пар.

Проводив состав глазами, он принимался за работу. Достраивал дом, чинил крышу, ремонтировал сарайчик, рыл яму для листьев. Работа была всегда. Он делал ее молча и увлеченно. И всегда соблюдая порядок. Никакой грязи или строительных отходов. Медленно и методично он воплощал свои задумки. Иногда ему казалось, что он это уже делал. Но воспоминание было тусклое и казалось просто сном.

В полдень он садился на скамейку у дома и слушал радио. Радио не работало, вернее, из него доносился один шум. Вряд ли в этой глуши мог быть какой-нибудь эфир. Однако он внимательно слушал, словно передавали новости или какие-то важные сообщения.

А листья все падали и падали с клена и растущих неподалеку тополей и берез. Через полчаса он выключал радио и снова брал метлу. Солнце припекало — он снимал куртку, вешал ее на плетень. И снова сгребал листья в аккуратные кучки. Затем опять работал…

Солнце плавно опускалось к другому краю леса, точно так же как листья клена медленно падали на землю. Около шести вечера, он прекращал работу. Говорил себе: «пора идти к Аннушке!». Тщательно убрав все инструменты, почистив двор от опилок и прочего мусора, он уходил в дом. Одевался в светло-желтую рубашку и черный костюм без галстука. Выходил из дома, запирал дверь, будто кто-то мог придти в его отсутствие. И быстрым шагом шел по тропинке через рощу, что бежала почти параллельно железным путям.

Примерно за час он добирался до станции. Это был маленький деревянный домик, давно некрашеный и немного покосившийся. Внутри постоянно были чайник с горячей водой и жаркая печь. Но людей в домике он никогда не видел. Впрочем, его мало интересовал домик. Он выходил на платформу и стоял, греясь в лучах заходящего солнца, зорко вглядываясь в даль, куда убегала дорога. Иногда он повторял имя: «Аннушка».

Постепенно темнело, в домике загорался свет, и он отбрасывал длинную тень прямо на пути. А затем семафор на краю леса загорался зеленым светом, и вскоре знакомый гудок пролетал над лесом. Это возвращался поезд. На платформе подмигивал фонарь, и паровоз с шипением замедлял ход у станции. Вагоны были ярко освещены, в них то и дело мелькали тени. Они постоянно метались от окна к окну, словно боялись пропустить свою остановку. Когда паровоз останавливался, выпуская остатки пара, двери вагонов с грохотом открывались. Человек на платформе замирал, глядя в черные проемы. Но никто не выходил. Поезд стоял две минуты, затем двери также громко захлопывались. Паровоз громко гудел, и по вагонам проходила дрожь — это состав начинал двигаться. Человека окутывало паром, и когда тот рассеивался, поезда уже не было. В тот же момент гас фонарь.

Он опускал голову и медленно брел домой через темную чащу, не опасаясь сойти с тропинки или споткнуться, так как знал наизусть каждый поворот, каждую ямку и выступающий из земли корень. «Аннушка», — шептал он. Вернувшись домой, он топил печь и долго сидел с потушенным светом у окна, глядя на звезды в небе. Огонь весело потрескивал в печи, пламя гудело и щелкало. Он вдруг улыбался, и, помешав угли в печи, ложился спать.

Он жил в доме недалеко от железнодорожной станции.

***
Однажды утром он проснулся и долго лежал, глядя, как пылинки танцуют в первом луче солнечного света, влетевшего в окно. Потом он встал, подошел к зеркалу в большой деревянной резной раме, хмыкнул и причесался.

Заскрипела дверь, и он вышел во двор. Было ясное осеннее утро, когда воздух особенно чист и свеж. За ночь листья засыпали все крыльцо и громко хрустели под ногами. Он взял пустое ведро и отправился к колодцу. Перебрался через насыпь, в которой сам когда-то сделал ступеньки, пересек рельсы и спустился на той стороне. Пахло смолой и мазутом. Под дикой яблонькой в ста шагах от насыпи был колодец. Он привязал ведро к веревке на барабане и кинул его в черную дыру колодца. Затем долго пил воду, размышляя о том, чем займется сегодня.

Вернувшись к дому, он подмел крыльцо и двор, посмеиваясь про себя над неимоверным количеством желтых и красных листьев. Сгреб их в угол под забором и поджег. Потянуло дымком. Ветерок отнес его к рельсам.

Затем он отправился в лес за дровами. Около часа из рощи слышался визг пилы и стук топора. Почти столько же времени ему понадобилось привезти на тележке заготовленные поленья к дому и сложить их аккуратными рядами в поленнице.

Где-то вдали загудел паровоз. Он, не бросая топор, подошел к забору и уставился на насыпь. Земля дрожала все сильнее, и вот поезд медленно выполз из-за рощи. Как всегда он насчитал сорок вагонов. Помахал вслед рукой.

Разобравшись с дровами, он вытер со лба пот. Становилось жарко. Он снял куртку, и положил ее на поленницу. С удовольствием вдохнул запах опилок. На небе было ни облачка, и с деревьев постоянно падали листья. Они кружились над домом, а некоторые словно зависали в воздухе. Он вдруг подумал, что пора чистить трубу. Дело было непростым. Пришлось основательно подготовиться, прежде чем лезть на крышу домика. В сарае он долго освобождал длинную лестницу, заставленную всяческим барахлом на все случаи в хозяйстве. Чтобы не измазаться в саже, он надел рваный халат давно забытого цвета, и грязные ветхие рукавицы. Затем стал прикидывать, нужна ли страховка. Крыша была довольно крутой, но веревку можно было закрепить только за саму трубу. Не стоило надеяться, что труба выдержит вес. Потоптавшись, он полез на крышу без страховки. До трубы он добрался и там укрепился по мере возможности только через полчаса. Все с превеликой осторожностью и уверенностью, неся с собой необходимые вещи. Специальных инструментов для чистки трубы у него не было. Поэтому он орудовал палкой с намотанной на нее тряпкой. Когда тряпка приходила в негодность, он скидывал ее с крыши, и наматывал новую.

Спустя два часа он спустился вниз, усталый, но довольный работой. Убрал инструменты и лестницу. Затем умылся и переоделся. Напившись воды, он уселся на крылечке и включил радио. Передавали новости. В мире творился беспредел. Как всегда. Ничего нового, ничего необычного.

Хорошо, — с удовлетвореньем подумал он. Листья медленно кружили в воздухе, и дорожка к крыльцу медленно застилалась красно-желтым ковром.

Пора было убирать листья. «Видимо, это мое проклятье!» — с усмешкой подумал он. Лес за спиной вздыхал и шуршал, из глубины иногда доносился тяжелый скрип, словно кто-то старый и большой ворочается от бессонницы на кровати.

Листьев оказалось больше, чем утром, и он решил смести их в яму. Наконец, можно было разогнуть утомленную спину. Солнце висело над лесом, и тень клена становилась все длиннее и длиннее. Он постоял, размышляя, стоит ли сегодня браться за мелкий ремонт одной из дверей в доме. Потом закрыл сарай на засов и направился в дом. Там он подметал комнаты и долго протирал зеркало пыльной тряпкой. «Пора идти к Аннушке,» — вдруг пробормотал он, оторвавшись от рамы зеркала. Черный костюм с железнодорожными пуговицами висел рядом в шкафу. Он переоделся и критично оглядел себя. Зачем-то почистил щеткой рукав, смахнул пылинку с плеча.

Он вышел из дома, провозившись с замком, и скорым шагом устремился в рощу близ железной дороги. В лесу было холодно и неуютно. Все тот же шепот ветра, запутавшегося в облетающих ветвях тополей и безжизненных лапах елей. Тропинка почти не петляла, и уныло рассекала кустики сухой травы. Однако он был занят своими мыслями, мечтательная улыбка застыла на его лице. Ведь он шел к Аннушке. Как каждый день, каждый бесконечный вечер…

Позже, стоя на пустой платформе, он смотрел на удаляющийся поезд и шептал ее имя. «Рано еще, милая, — бормотал он, шагая обратно через рощу, — тебе еще рано… это хорошо… пусть будет так!»

Он зажег на крыльце фонарь и долго топтался на пороге, пытаясь открыть дверь. Сильно похолодало, и в одном пиджаке было очень неуютно. Потом дверь широко распахнулась, словно сдавшись, и он решил завтра же с утра заняться замком. Не включая свет, он растопил печку — дрова были припасены под кухонным столом, и не нужно было бежать на улицу к поленнице. Также в темноте разделся и надел пижаму, полинявшую с белыми полосками. Он лег на перину и прислушался. В печи ровным живым звуком гудел огонь. Потрескивали поленья. Он улыбнулся — их было двое живых, он и этот огонь. И это было очень хорошо. Это было почти счастье. «Завтра, я увижу тебя,» — прошептал он, проваливаясь в темноту. Он никогда не видел снов.

***
Я живу в доме недалеко от железнодорожной станции.

Так странно, что я не помню, как меня зовут. Это не беда — я все равно один на многие километры вокруг. Порой мне кажется, что я счастлив.

Я просыпаюсь и вижу, как солнечные лучи отражаются от зеркала и разлетаются по всей комнате. И тишина такая, что хочется плакать от радости. Откуда берется эта радость, я не знаю, но я чувствую, что я заслужил эту тишину. А какое удовольствие пить холодную воду из колодца! Я хожу за водой каждое утро за насыпь. Кстати, этот колодец я уже видел, мне вспоминается, что я когда-то построил такой же, но не здесь. Так странно… Запах мазута и просмоленных шпал будоражит меня, когда я перехожу рельсы. А ведь я был машинистом — это все что я помню о себе. И какие-то скупые обрывки воспоминаний. Мчащиеся паровозы, темные ночи и большие расстояния. Война… Разве была война? Мысли всегда путаются с воспоминаниями. Меня это не огорчает, но лучший способ отвлечься от них — работа. Хотя бы и дорожки у дома подмести. Листья постоянно засыпают крыльцо. А еще нужно достроить дом. Во-первых, утеплить его. Зима уже не за горами. Воздух такой холодный по вечерам, а ночами уже легкие морозы. Нужно заготовить побольше дров и провести работы в комнатах. Может уже стоит заклеить окна? Во-вторых, мелкий ремонт. Дом построен, но есть много мелочей, до которых руки не доходили. Я иногда пытаюсь вспомнить, сколько лет прошло, как я переехал сюда, да память и тут меня подводит…

А лес, что начинается сразу за домом, так похож на тайгу. Я не знаю, откуда мне известно об этом. Только в моем лесу очень одиноко. Куда-то пропали все животные. Впрочем, сейчас середина осени — наверное, все зверушки попрятались по гнездам да норкам. Только я один все не могу спрятаться. Дела, дела… Работа кипит и спорится. В девять утра как по часам мимо проносится поезд. Да так живо, что воздух дрожит вокруг. Он направляется за пассажирами. В ту сторону он всегда едет пустой. Там за лесами большие города со своей бесконечной суетой, а я, слава богу, отсуетился. Мне этот унылый покой в радость. И работа…

Вот только Аннушка…

Она все не приезжает. Ведь зову ее, мол, приезжай — бросай суету, хватит с тебя города, и приезжай. Я ж уже и дом построил для тебя. Большой, красивый дом. Там будем только мы с тобой. Эх, а она все говорит, некогда, дела… дела…

И с каждым днем холодает. Где-то бродит зима, скрипит ветками в лесу, шуршит обветренной корой. Ведь знаю, что не приедет. А все равно иду встречать поезд. Смотрю, как он чернеет над платформой. Сколько их там в окнах? Сто, тысяча? Куда они едут? — кто-то один, в слезах, в уголке купе, кто-то шумными компаниями с музыкой и бутылками… А ее нет. Сколько раз я представлял, как она сойдет с поезда в платьице да в белом платочке. Хотя, наверное, холодно, и будет она в пальто. И как обниму я ее и скажу…

Порой мне думается, что я счастлив. Даже когда я расстроенный прихожу со станции. Дома уютно, особенно если в печи развести огонь, и по трубам побежит горячая вода.

Я живу в доме недалеко от железнодорожной станции. И иногда мне кажется, что я не совсем живу, а словно сплю и вижу один длинный сон. И он мне нравится…

***
Он жил в доме недалеко от железнодорожной станции.

В тот вечер погода внезапно испортилась, словно сентябрь споткнулся о голые корни, исполосовавшие тропинку. Низкие безликие тучи неслись над лесом, на секунду цеплялись за верхушки деревьев, срывались и мчались дальше. Мелкий моросящий дождик прятался в облетевших кустах ежевики и внезапно бросался из засады на одинокого путника, идущего по тропинке к станции. Он с трудом перешагивал через корни — видимо, сегодня этот путь дался ему тяжело. Он опаздывал. Погода застала его врасплох. Солнце, светившее последние дни, предало его, и он в костюме и желтой мокрой рубахе упрямо шел к цели. Вот уже между сосен замелькал далекий огонек. Это были огни станции, где должен был на несколько минут остановиться поезд. В домике на краю платформы можно было выпить горячего чаю и обсохнуть.

— Аннушка, — прошептал путник, и это имя придало ему сил. Бесконечный покой, казавшийся ему раем, внезапно превратился в ад. Ненавистный и унылый. — Я больше не могу, — признался он себе, — не могу без тебя. Я сяду в поезд и поеду дальше, — решил он. Туда, куда бегут сегодня эти усталые тучи. Я так и не дождался тебя, это мой грех. Дом закрыт и заброшен. Я уезжаю. Прости меня, Аннушка.

Дождь бросил ему в лицо гроздь капель. Он вырвался из леса, почувствовав, как сумерки неохотно отпускают его из цепких лап. Окна домика приветливо мерцали и звали к себе.

Он распахнул дверь. В маленькой комнатке было очень светло. На столике у дивана стоял чайник, и из него шел пар. В круглой, похожей на пузырь, сахарнице была заботливо насыпана горка сахара. На окне висела полупрозрачная белая занавеска, которая все-таки не могла скрыть, как на платформе качался на ветру фонарь и тени метались по перрону. Тикали часы на полке и что-то потрескивало в печке-буржуйке. Он немного успокоился. Осторожно выглянул в окно. Ничего не было видно, кроме прыгающего пятна света от фонаря. Отчаянно захотелось домой. Назад в пустой, но уютный дом, выстроенный собственными руками. Туда, где воздух пахнет углем и мазутом, и где шепчется продуваемый ветрами, но непроходимый лес.

Аннушка, простишь ли ты меня когда-нибудь? Однажды теплым летним вечером ты придешь к моему дому. А там только пыль да тишина. Где я буду? В каких краях, да с какой судьбой? Да, впрочем, смогу ли я настолько далеко уехать, чтобы не вернуться назад? В тишину станционного домика прорвался паровозный гудок. Еще очень далекий, но его сердце забилось сильнее. У меня есть сердце, — отметил он, словно впервые об этом узнав.

Выбежав на платформу, он слушал, как начинают стонать рельсы. Первым на станцию влетел яростный дождь, окатив перрон холодным душем. Он не успел укрыться и теперь полностью промок и заледенел. Поезд приближался, и волнение в его теле уже нельзя было скрыть. Его трясло, колотило, он не замечал холода, только взгляд был устремлен во тьму, откуда неожиданно вынырнула огненная полоса. Снова раздался гудок, и черный паровоз с белыми полосами подъехал к станции, таща за собой вагоны. Из-под колес полетел, шипя, пар и накрыл перрон туманом, в котором ярким пятном-ориентиром качался фонарь.

— Ну, я пошел, — подумал он, топчась в тумане из пара. За окнами вагонов метались люди. — Я тоже буду метаться? Или спокойно сяду у окна и буду ждать своей новой станции? Где я выйду? В большом городе, где не продохнуть от выхлопов автомобилей или посреди поля, где нет горизонта? Наверное, я бы вышел на маленькой железнодорожной станции, чтобы там, неподалеку от путей, можно было построить домик. Под большим раскидистым кленом.

Он улыбнулся впервые за последние дни. Он и так жил в доме недалеко от железнодорожной станции. Цели не было. И не могло быть. Вечная мечта сбылась, и как бы ни была она ему постылой, она все-таки являлась мечтой. И в этой мечте был только один изъян, который он не предусмотрел. И мечта превратилась в мучение.

Его тогда спросили, что он хочет, и он честно ответил: покоя! Одиночества! Что-нибудь у железной дороги: тайга да кленовые листья. И работы, у которой нет сроков. Дом, который можно строить вечность, наслаждаясь каждой мелочью. И бесконечное ожидание…

А не в ожидании ли огромная доля счастья? Да, и еще сто раз да! Но как же тоскливо в этот неуютный осенний вечер, когда никого нет на дороге, и тени от фонаря пугают вечным одиночеством.

И в этот момент из темноты, которая пряталась от освещения перрона, от самого дальнего вагона раздался голос: — Ну, здравствуй, Федор Федотыч…

Это был голос, который он не слышал уже много лет и который звучал в голове каждый день. А за голосом из рваных кусков пара и тьмы появилась худенькая фигурка.

Он почувствовал, что комок подступил к горлу, а в глаза ударили слезы. Он рванулся навстречу, лишь прошептав тихо слова, так, что она могла и не услышать:

— Здравствуй, Аннушка!

март2007-август2008