Ганин Дмитрий

Взгляд автора на творчество и самовыражение. Позже, много лет спустя, этот взгляд существенно поменяется (см. например, «Осень Егора Одинцова»), но рассказ имеет право быть. Рассказ о человеке, который заключил сделку с Судьбой и что из этого вышло.

В жизни ему не везло. Конечно, калекой он не был, и не нищенствовал. Он мог жить и работать, мог позволить себе маленькую радость, вроде покупки нотного сборника. Но по жизни он являлся неудачником. Трудно сразу объяснить, как это бывает. Глядя на него, так и не скажешь. Тем не менее, на пути к счастью ему всегда что-нибудь мешало.

Он плохо представлял себе, что такое счастье, и полагал, что еда и тепло далеко не счастье для человека. Он был развит духовно и интеллектуально, он читал Кафку и Аристотеля, но идеи и мысли авторов еще больше вгоняли его в тоску. Кроме того, он был совсем одинок. Ощущение безысходности сопровождало его каждый день, и это, поверьте, далеко не лучшее из мироощущений. Он плохо переносил общество: терялся, молчал и внезапно уходил. В конечном счете, он считал себя застрявшем на перегоне между пунктом «А» – Неудача и пунктом «Б» – Скромное счастье. Ему хотелось чего-то более ощутимого. Может даже бури, как лермонтовский парус. И он верил, что есть что-то или кто-то, распределяющий материальные и духовные блага между людьми. Возможно, ему было не найти места в жизни – так пусть кто-нибудь подскажет верный путь, просто путь, лишь бы куда-нибудь идти.

Нет, до веры в Бога он то ли не дорос, то ли уже прошел мимо. Бог для него был абсолютной формулой, трансцендентной функцией и еще чем-то трудно понимаемым, что он охотно объяснял приятелям за кружкой сока – спиртного он никогда не пил… Однако Бог по его глубокому убеждению был частью его собственной судьбы. Такой странный, но, впрочем, умеренный фатализм. Умеренный потому, что он лишь теоретически допускал свою философию. Но что остается делать неудачнику в тридцать лет, кроме как поверить в Судьбу, Предопределение, Рок и тому подобную эскейпистскую чепуху? Это в молодости подобная вера идет рука об руку с пафосом – в его возрасте пафос отстал по дороге, видимо, навсегда. Судьба являлась ему сама собой разумеющейся. Он наделял ее разумом и разговаривал с ней по ночам, обращаясь к ней, правда, именем «Господи!». За этой игрой стояло безумие одинокого человека, которое нельзя измерить и не следует путать его с понятием «безумного одиночества» — это совершенно разные вещи. Он приходил к парадоксальному выводу, что судьба его не замечает. Не может жизнь быть такой пустой и бессмысленной, как его. Его же создал тот Вселенский Разум и записал ему программу. В двадцать лет он поверил бы, что у него Предназначение. В тридцать лет он понял, что его забыли.

Надо сделать небольшое отступление и заметить, что в ранней молодости у него были странные мысли и мечты. Когда его в детстве познакомили с Новым Заветом, он решил, что он Христос. И жил в глубоком убеждении, никому не сообщая своего удивительного открытия. Но две вещи потрясли его: когда он в двенадцать лет выяснил, что такое непорочное зачатие и то, что в тринадцать лет он, подобно Христу не стал проповедовать. Возможно эти потрясения, благополучно им пережитые, сказались как-то на его теперешней философии, или, если угодно, религии. Внешне противоречивая, она была у него идеальным решением его миропонимания. Но не помогала преодолеть ту тоску, что рождалась у него бессонными ночами. Он шептал бессвязные молитвы и просил убить его, если земное счастье – не его удел. Бессонные ночи, вообще, склоняют людей к суицидальным мыслям.

Но судьба молчала, словно немой зритель в темном зале, и на стене громко тикали часы. Увы! Тогда он вставал и садился за синтезатор. Он играл на нем в наушниках, чтобы не будить соседей. Музыка спасала его от любой, самой жуткой, депрессии. Он не был гениальным музыкантом, и даже слух имел весьма относительный. Но он чувствовал музыку. Возможно, он воспринимал ее иначе, чем остальные; по крайней мере, он был способен уловить фальшь, казалось бы, в идеальной гармонии и в то же время услышать красоту необычного диссонанса.

В один из тяжелых осенних вечеров он коснулся клавиш, и яркие звуки ворвались в его мозг. Он сыграл несколько арпеджио наугад. Получилась странная тревожная мелодия. Ему вдруг стало страшно. Он боялся снять наушники и оказаться один в тишине пустой комнаты, в которой уже давно и навсегда поселился сумрак. Он не хотел, чтобы музыка прекращалась, и он играл все, что знал и помнил – веселое, грустное, радостное, печальное, доброе и злое – а потом импровизировал. Через некоторое время пальцы в бессилии замерли на черно-белом поле клавиатуры. А сам он заплакал от отчаяния, что и музыка больше не спасает его. Заплакал он про себя, лишь слезинка скользнула по щеке и упала на ре-бемоль первой октавы. Он опять вспомнил о глупой судьбе. И тогда он сказал, обращаясь к кому-то в темном углу между шкафом и кроватью: «Давай договоримся!». Он говорил с Судьбой, которая предстала ему то ли в образе Дьявола, то ли Бога, а может просто озадаченным паучком, который спал между обоями у батареи. Он предложил Судьбе сделку. Поставил условие. Договор был безответным, но он понимал, что в любом случае он ничего не теряет, а сойти с ума ему не посчастливится никогда.

Итак, он сочиняет музыкальное произведение, лучшее из всего, что он когда-либо слышал или сочинял сам, сидя вечером за клавишами синтезатора. И свою новую композицию он посвящает Судьбе. Ни одна живая душа не услышит мелодию, и сам он никогда после не воспроизведет эту музыку полностью или же частями. Взамен пусть Судьба перестанет быть такой черствой и подарит ему соответственно немного счастья – хотя бы лучик утреннего солнца в раю.

Он торжественно произнес клятву Договора запаниковавшему паучку – тот почувствовал напряжение в эфире. Кто знает, какие высшие силы наблюдают и слушают подобные монологи?

Затем он уселся за клавиатуру. Однако, возбужденный идеей, он не смог придумать даже начало. Музыка должна быть необычной, и, в первую очередь, безумно нравиться ему самому – только такую жертву готова принять Судьба. Целую неделю он ходил сам не свой и даже похудел. Он искал мотив и гармонию. И через пару дней подобрал первые ноты. Он сочинял только в наушниках, чтобы никто не слышал божественной мелодии. Прошел месяц, прежде чем творение было готово. Поздней ночью поздней осени он исполнил свое произведение, не снимая наушников. Собственная музыка овладела им, и он не сразу очнулся, очарованный своим творением.

«Боже, я гений!» – решил он. Как ему хотелось, чтобы кто-то еще оценил его композицию. Но был Договор. «Может быть, Судьбе не понравится? – думал он, — и тогда я вновь сыграю мою музыку». Но, если она не понравится Судьбе, то, значит, она не будет нравиться ему… Он немного запутался, размышляя над всем этим. Потом на него набежали черные тяжелые мысли. Что он создал нечто прекрасное, но никто не может порадоваться, насладиться мелодией, даже он сам, из-за бредового Договора, выдуманного в час отчаяния, и который он почему-то боится нарушить. Измученный он уснул.

Но чудо – утром он проснулся с редким отличным настроением. В течение дня с ним произошло много удивительных вещей. Потом ему крупно повезло. И день за днем удача не покидала его. К концу года он женился, сменил квартиру. Его стихи напечатали в крупных литературных изданиях, а затем издали большим тиражом отдельной книгой. Он ушел с прежней работы, и жил на гонорары – кроме того, ему удалось записать альбом инструментальной музыки и получить заказ на написание музыки для популярного мюзикла совместно с одним известным композитором. Он излечился от ненавистных недугов, вызванных ранее ежедневной хандрой. Он все время улыбался, его любили и уважали.

Иногда ночью ему снился сон. Словно он в старой темной квартире играет на синтезаторе ту музыку. Во сне он не мог вспомнить некоторые фрагменты и в ужасе просыпался, принимаясь тут же про себя напевать мелодию. Щемящее чувство прекрасного заставляло его замирать, когда он вспоминал ту ночь, он долго смотрел в окно с видом на озеро, но этот вид не успокаивал его. Он знал, что пальцы помнят мелодию, каждое легато, каждый необычный интервал. Порой, сидя за дорогим фортепьяно, он касался нужных клавиш, но не нажимал, а лишь имитировал игру СВОЕЙ композиции. Ведь это была ЕГО неповторимая музыка. Он пытался неоднократно сочинить еще одну гениальную вещь, и то, что у него получалось, было очень даже не плохо. Но не могли его новые сочинения соперничать с оригиналом. Договор предусматривал и частичное копирование: гармония, ритм, фразы – ничто не могло быть воспроизведено.

Он сорвался импульсивно. В кругу близких друзей, ценителей его таланта. Тихим летним вечером через три года после Договора он попытался показать друзьям, что они поклонники не того, что он на самом деле сочиняет. Он исполнил свою музыку, обещав неземное наслаждение, не без тщеславия, с гордостью. Он сам купался в невидимых лучах гармонии, упивался звуками фраз. Странно, но друзья отнеслись к его творению прохладно. Один известный музыкант даже критиковал неоправданный эксперимент и подражание кому-то.

Он очнулся. Болезненно, будто холодной водой плеснули в лицо. Окружающие признавали его музыку красивой, но не более того. Совсем не гениальной. Он не раз потом исполнял ее и постоянно поражался ее очарованием. Он не заметил, как дела его пошли хуже. Нашлись молодые таланты, и его творчество кануло в историю. Он заболел, жена стала изменять ему, а вскоре убежала с тем самым известным музыкантом, разменяв квартиру.

Он оказался в маленькой тесной комнате со старым синтезатором, который пылился у него все это время в чулане. За окном в алом закате догорала осень. В углу между шкафом и полкой кто-то беспокойно шуршал, или это просто трескались обои у батареи.

Он вздохнул. Сел за клавиши. На этот раз он не одел наушники, а наоборот, сделал звук громче. Еще миг, и странная музыка, отражающая его внутренний мир, разлилась по комнате, затопив, в том числе, и углы, в которых сгущался и трепетал сумрак.