Ганин Дмитрий

Вечная тема маленького человека. Рассказ странный и грустный. Наверняка написанный в депрессии и размышлениях о собственной ненужности. Кто мы после смерти? Кем мы будем? В восточных религиях считается, что мы станем духами природы, стихии…

Мы мчались под 200 на новеньком автомобиле по дымящемуся от жары шоссе. И не просто гнали, наслаждаясь экстазом скорости, а мы убегали от настигающей нас тучи, которая уже завладела всем горизонтом позади. Стекла автомобиля были опущены, но прохладнее не становилось. Ветер обжигал нас своим сопротивлением, а не охлаждал, как хотелось бы на большой скорости; он останавливал наше дыхание и бил по лицу. Нас было четверо, и каждый молчал, думая о своем. Но мы были вместе в одной машине и вместе спасались от тучи. Может быть, мы смогли бы улизнуть от нее поодиночке, но так получилось, что мы оказались рядом – и мы не жалели об этом. Наше молчание было красноречивее, чем пьяная болтовня приятелей, вырвавшихся на природу, не знающих, чем заполнить наступившую тишину…

В салон влетел шмель. По всем законам относительного движения его давно должно было размазать по капоту. Но он ухитрился влететь в окно водителя, деловито покружил над нами, ткнулся в заднее стекло. А потом, словно испугался, метнулся в сторону, вывалился в открытое окно, и тотчас растворился в мареве июньского зноя.

Мы гнали, не сбавляя скорости, через деревушки, мимо лесов, вдоль рек, по краю озер. Никто не успевал заметить даже цвет нашего автомобиля. Воистину мы были буревестниками, ибо за нами двигалась стихия.

И мир вдруг замер, ожидая удара грома. И только мы неслись через застывшее пространство с надеждой уйти из-под черного крыла ненастья.

Если вы спросите меня, что я думаю о Судьбе, я сравню ее с этим шоссе среди недвижимого мира, по которому ты, единственный способный двигаться, пытаешься скрыться от неумолимого Рока. И больше, пожалуйста, не спрашивайте меня насчет Судьбы – я всего лишь призрак на отрезке пути, дуновение ветра для чересчур медленного времени. Если кто-нибудь услышит в предгрозовой тишине шум нашего мотора, пусть знает, что мы еще здесь, апостолы тишины, бросаем вызов обреченности…

***
У меня был приятель. Он любил разжигать костры. Он выходил вечером в лес, собирал хворост и всякий мусор и поджигал его. Потом бродил вокруг огня, подбрасывая сухие ветки. И вдруг, дождавшись лишь ему понятного знака, исчезал в темноте ночи. Только я знал, куда он пропадал: он отходил подальше от костра и смотрел на него.

Скорее всего, это смахивало на тихое помешательство – в остальном мой приятель казался уж слишком нормальным. А мне думалось, что его чудачество – это романтическое безумие, горящее в нем постоянно и не дающее броситься в омут повседневности, в котором давно утонули окружающие. Словно душа пытается прорваться к этому кругу тепла и света, одинокому в ночи. Наверное, счастье романтика состоит в том, что он дразнит собственную душу обещанием свободы, и она, душа, в отчаянии бьется в телесной клетке, гордая, но наивная.

Я не разделял причуду приятеля. Он ездил за город даже поздней осенью и зимой. Но я считал его нормальным. Его страсть была одной из самых безобидных вещей, которые может сотворить фантазия человека. Мне, человеку искушенному иворчеством, была понятна его тоска по одинокому пламени в ночном лесу. Значило ли это, что он обретал друга – такого же одинокого, но продолжающего гореть, отпугивая тьму?

Мой приятель погиб в 2000-м на Кавказе. Говорили, что его наградили посмертно. А я знал, что он все еще продолжает гореть – стал частью пламени, маленькой искрой, ныряющей в небо, упрямо царапая ночь…

***
У меня был приятель. Можно уже догадаться, что он тоже погиб. Редкая форма эпилепсии. Он не желал лечиться и вышел в какой-то там статус, выражаясь медицинским языком. Я так понял, что оттуда он не вышел. Но без него очень трудно представить нашу Вселенную. Громкое заявление, однако, это так. Он всем помогал. Он не представлял, как можно думать о себе, быть эгоистом. Неизвестно, как его родители докатились до воспитания в ребенке чистого альтруизма. Тоже, наверное, были замечательными людьми. Я их, к сожалению, не встречал.

Мой приятель по первому зову вставал посреди ночи и мчался на помощь. Давно известно, что в нашем мире за добро добром не платят. Его использовали, над ним издевались. А он улыбался и помогал. И так получалось, что его неоценимая помощь оказывалась незаметной. Люди, которым он помог, полагали, что они самостоятельно добились желаемого результата, и хвастались успехами перед моим приятелем. Лишь я разгадал его. Понял, что он специально скрывает свою роль в помощи ближнему. Это была не скромность. Он не жаждал славы вообще, ему нравилось, когда люди были счастливыми, и он очень боялся, когда другие страдали.

Могу поспорить, что, умирая в одиночестве в больнице, он был доволен собой и, может, счастлив…

***
Один мой приятель имел абсолютный музыкальный слух. Его постоянно просили настроить гитару. Но сам он не владел ни одним музыкальным инструментом. Он слушал музыку и нуждался в ней почти как в воздухе. Даже в явной фальши он находил очарование, наслаждался ему одному доступными обертонами. Представьте себе: идет дождь, капли разбиваются о стекло, пляшут на асфальте. И мой приятель сидит на балконе, внимательно слушая музыку ненастья. Когда вода в водостоках изменит свой напор, что-то изменится в гармонии этого шума, и приятель восторженно улыбнется.

Он слушал ветер, грозу, шум города. Он увлекался тяжелым роком. Я никогда не слышал, чтобы он сказал: «это плохая музыка» или «это некрасивый звук». Его суждения о гармонии или мелодии сводились к мысли о том, что составляющие любой музыки, любого шума – это всегда идеальные ноты, которые созданы высшими силами и не могут быть отвратительными. Просто нужно «правильно» услышать их.

Погиб он в ДТП, случайный прохожий, ставший невольным участником столкновения двух мажоров. Лишь исчез еще однин ценитель окуружающего мира. Он неоднократно говорил мне: » тишина – самая идеальная музыка, и наш мозг не способен услышать гармонию тишины». После его смерти я подумал, что он достиг своей цели: услышал абсолютную тишину…

***
Я вообще-то сочиняю стихи. Переписываю их на чистые листы и складываю в нижний ящик стола. За 7 лет ящик наполнился бумагой, и мне пришлось освобождать под творчество другой ящик. Все стихотворения я помню наизусть. Люди, меня окружавшие, знали, что я стихоплет, но никто никогда не видел моих произведений. Я не видел необходимости кому-то показывать свой внутренний мир. Это было бы раскрытие души незнакомому человеку. Я судил о своих стихах не как о шедеврах, я воспринимал их по-другому.

Вот, например, это стихотворение ярко алого цвета написано после смерти приятеля, любившего смотреть на огонь. Это – нежно синее с зелеными прожилками – посвящено человеку, которому никто не помогал. Оно написано в ритме хокку. Эти четыре строчки я написал моему музыкальному приятелю незадолго до его гибели. Оно не имеет цвета, но читая его, я ощущаю какую-то экспрессию, словно движение слов самой мелодии.

Мои стихи! Я обещал себе, что напишу в завещании сжечь их вместе с моим телом. Но до старости я не дожил. Нелепо погиб, утонув в реке. Почти на мелководье. Глупо и бездарно, как и мои стихи. Даже Смерть была личной — только для меня. Мой приятель, тот, который с идеальным слухом, заметил когда-то давно: «Неожиданная смерть – это диссонанс в гармонии бытия, а идеальная мелодия не заканчивается на диссонансе. Даже, если музыкант перестал играть, в сознании слушателя музыка завершается нужной ступенью». «Кто же слушает нашу жизнь? – спросил его я, — Бог?». «Может, это мы сами?» – приятель загадочно улыбался.

***
И мелодия не завершилась. Мы мчимся с огромной скоростью на автомобиле по бесконечному шоссе, дымящемуся от жары. Наше молчание повторяется за пределами нашего убежища. Мы несемся перед грозой, рассекающей горячий воздух тишиной. Тишина звенит и дрожит – это шум мотора автомобиля. Впрочем, вряд ли кто подумает об этом таким сравнением. Мы вместе, мы не жалеем об этом. Наш путь продолжается. Вперед за край горизонта, куда всю прошлую жизнь рвались наши души и рвутся поныне. Гроза сопровождает нас до последней черты, а потом, когда мы растворимся в дрожащем воздухе в месте, где шоссе касается горизонта, она вдруг расплачется громко, никого не стесняясь. Так бывает, когда уходят апостолы тишины…